№11/2, 2009 - Памяти поэта, ушедшего 29.09.2009 года
Между гением и графоманом - воробьиный скок - интервью с Юрием Влодовым
Юрий Беликов
Юрий Беликов: Моего собеседника окутывает марево легенд. Мало того, что он, простой смертный, состоял в переписке с королем Швеции, хотя может ли быть простым смертным большой, пусть и подпольный, поэт? Именно Юрий Влодов запустил в массы ставшее народным двустишие «Прошла зима. Настало лето. Спасибо партии за это». Он — автор и сотен других искрометных, а иногда и беспощадных экспромтов. О нем снято два фильма — «Я Вам пишу, Ваше Величество» и «А гений — сущий Дьявол». Влодов создал ТГН — теорию генетических расщелин. Он не скрывает своего родства с известным налетчиком времен Гражданской войны Мишкой Япончиком, описанным в одном из рассказов Исаака Бабеля под именем Беня Крик. Влодов был знаком со многими величественными стариками — Чуковским, Твардовским, Тарковским, Заболоцким, Сельвинским, ценившими его личную творческую повадку. Борис Пастернак, например, напутствовал его стихи в «Литгазете». Сам же Влодов писал не только за себя, но и за других. За ним — целый «штрафбат» литературных клиентов. Делал он это иногда на интерес, но чаще — за ночлеги, за то, чтобы хоть как-то прокормить семью. Ибо сам он, несмотря на Божий дар (а может, благодаря ему?), был и остается поэтом-бродягой, до сих пор не вышедшим из подполья и встретивший свое 70-летие не в Кремлевском дворце, а в своей тесной очаковской квартирке в кругу верных друзей и поклонников.
Дата публикации: 26 Ноября 2004
— Юрий Александрович, начнем с «королевского» вопроса, хотя любой заданный вам вопрос не лишен возможности быть «королевским». Про ответы я уж не говорю. И все-таки: каким образом возникла у вас переписка с королем Швеции? — Еду я ранним утречком в метро. Напротив на сиденье — мужичок с журнальчиком «Эхо планеты». Доехал до своей станции и на выходе сует мне журнальчик: «На, дружбан, покумекай, чтоб не было скучно!» Раскрываю, а там — разворот о семействе шведского короля Карла ХVI Густава. Оказывается, вся семья ведет активный образ жизни — ходит на лыжах и, что меня поразило, обожает поэзию — пишет стихи. Ну, думаю, почему бы не написать королю? Ведь я тоже король в своем независимом королевстве — поэзии, которой отдал жизнь. Добрался до дому и на кухоньке сочинил убедительное послание Его Величеству. А в конце попросил приютить на шведской земле нищего, но гордого российского пиита, дать не политическое, а нравственное прибежище мне и моей семье… Отправил письмо в посольство. Вскоре — звонок оттуда: «Писали королю? Оформляйте документы!»
Я ведь практически не общаюсь с московской литературной тусовкой, не говоря уж про политический бомонд. Для общения мне нужны короли. Это мой уровень. Формула такая: я хотел бы, чтобы поэты писали письма только поэтам и королям, а короли отвечали только королям и поэтам. Правда, тут нужно сделать оговорку: каким поэтам?
Недавно у вас в «Трибуне» выступал Константин Кедров, прошлогодний номинант на Нобелевку. Сетовал: дескать, Россию за границей представляют кто угодно, только не деятели культуры. Надо поднять, мол, в нашей стране статус поэта. С одной стороны, так. Когда у меня завязалась эта затея с оформлением документов, атташе шведского посольства господин Дамберг сказал мне: «Я (он имел в виду себя) — скромная фигура. А вы — поэт. И вы забудете меня». Это уважительный швед говорит неведомому для него российскому поэту!
Возможно ли подобное отношение к поэту в России? Да не в жисть! Он у нас все время должен быть почему-то «больше, чем поэт», тянуться к госноменклатуре. Вот и Кедров увещевает: Россию должны представлять «ростроповичи, вознесенские». Бога вы не боитесь! Да они, сколько я себя помню, постоянно чего-нибудь да представляли. Это типичная номенклатурная ностальгия по выпадению из номенклатуры!..
Моя семья после приглашения короля единственный раз в жизни начала оформлять необходимые для отъезда документы, так наша родимая номенклатура сделала все, чтобы эту процедуру застопорить, а в результате развалить вообще... С другой стороны, это Ёся Бродский мог жить без России. А я не могу. Я — полукровка. Отец — еврей, театральный режиссер, мать — русская актриса, дочь православного священника. У меня даже половина стихов написана с буквой «р» (потому что картавлю), а другая половина — без буквы «р». Причем это не намеренно, а как бы включается само. Не веришь? Вот послушай:
Сердце зашлось от вороньего плача.
Пьяненький дождь похромал.
Сивая туча — сивушная кляча –
Слепо скользит по холмам.
Я же твердил вам, бухие разини:
«Крест под собой не руби!..»
Молча курю на поминах России,
Как на поминах Любви.
Угас закатный птичий гам,
Закатный птичий гам…
А Бог уходит по лугам,
Уходит по лугам.
В лугах — оптический обман,
Оптический обман…
Познай, где Бог, а где туман,
Где — Бог, а где — туман…
Такого вообще не было в литературе! Да, я скитался, спал в электричках, имея за спиной на нелегальных вечерах огромные аудитории. И в Москве, и в Питере, и в провинции есть человек 300, которые считают меня гением. И это не какие-то там врачи или технари. Это — пишущие люди. Они не могли мне помочь, потому что в свое время КПСС гоняла меня. Не оттого, что я был диссидентом. Я не призывал к антисоветчине. Но сам образ моей жизни… Несмотря на то, что я сейчас, можно сказать, дремучий мудрец, сей образ и сегодня вызывает у многих, если не шок, то, по крайней мере, непонимание. Вкалывать, приходить с утра в редакцию, просиживая там штаны весь день?! (Я сидел в «Московском комсомольце» на договорах). Нет, я мог не приходить в редакцию дней по двадцать — никто мне и слова не говорил… У меня с юности все болит, давно уже прединсультное состояние, язва желудка, кровь из прямой кишки хлестала ведрами, но я усилием воли, как экстрасенс, сам в себе все это ликвидировал. А на вид я — бабник, ухажер, забулдыга, гусар. Но какой из меня работник?! Я — поэт.
— Резонный вопрос, который мог бы прозвучать из уст обывателя: «На какие же шиши вы, батенька, тогда существовали?» — Делал клиентов… Что это такое? Я писал за других. По большому счету, я хотел доказать, что Союз писателей (кстати, я так в него и не вступил) — это моя левая нога. Потому что мои литературные клиенты, которые либо вообще не умели сложить и четверостишья, либо писали на самом примитивном уровне, выпускали книги, вступали в тот же Союз, занимали заметные номенклатурные посты. Помню: нечего было жрать, и я приходил к одному своему клиенту каждый вечер. Он мне освобождал комнату, устраивал ужин с вином. И я, измотанный за день, слонявшийся по холоду и дождю, должен был за ночь написать поэмку! Это не он мне поставил условие. Это — я, боясь, что нельзя будет устраивать эти ночлеги. И сколько я делал ночлегов, столько он набирал поэмок.
Как я клиентов находил? А как, например, находят жен, любовниц? Дело случая. Сначала мне было просто смешно. Я развлекался. Первый же мой клиент стал маститым в мире литературы. Сидели, выпивали. И как-то у нас совпало: а собственно, почему бы не быть писателем? Он мне и говорит: «Если бы я тебя действительно попросил написать мне книгу?..» Я: «А ты бы мог вести себя соответственно?» Почему бы и нет? Писатели, если на них посмотришь, никакие с виду не психологи, а похожи на завсегдатаев пивного бара.
Все хотят, конечно, услышать имена. А зачем? Мало ли что ты скажешь под самым большим секретом самому близкому другу в Перми? А тот — под огромным секретом — своему другу в Челябинске? Меня вызвали однажды на секцию поэтов Москвы открыткой. «Вот, объясните нам, пожалуйста, кто такие ваши клиенты? Эти люди якобы становятся членами Союза, издают книги, а сами ничего не пишут. Мы понимаем, что их творения гораздо ниже ваших. Но они становятся профессионалами. Это так?» — «Если я сейчас кого-то назову, — ответил я, — здесь по меньшей мере семеро встанут и выйдут». В клиентах тот выживает, кто умеет себя вести в мире печати. Я же к своим клиентам отношусь хорошо. Они ни в чем не виноваты. А другие стали маститыми настолько, что их никак нельзя задеть.
— Да, но не захотят ли они «задеть» вас, своего благодетеля? — Каждого клиента на случай его бунта (может быть, он так «омастител», что захочет от меня избавиться!) я беру на «крючок». Несколько его стихотворений загодя публикую под своим именем в какой-нибудь маленькой газетке. Это — обязательная наживка. И клиент предупреждается об этом, чтоб он в случае чего не рыпался.
Но была у меня одна история… К нам с моей женой-латышкой Марой Гриезане, которая, к слову сказать, не очень хорошо говорила по-русски, но захватила тогда всю литературную печать столицы, в номер «люкс» обжещития Литинститута приходит в расстроенных чувствах Рубцов. Он был у нас свидетелем в загсе. Поэтому знал нас основательно, да и мы — его. У нас в номере тогда гужевались человек пять-шесть студентов и слушателей Высших литературных курсов. И Коля говорит: «Слушай, беда. Спасай, Юрок! Мне завтра сдавать книгу в издательство. Не сдам — на год отлетит в плане. А у меня не хватает 300 строк… Ты же — великий мистификатор. Можешь сейчас написать эти 300 строк в моем ключе? Мне лишь бы сдать, а я потом подменю…»
И я, видимо, желая блеснуть перед присутствующими, перед Марой и перед ним, соглашаюсь: «Ладно, расходитесь!» Всех разогнал, выпил чаю, немного прочухался, покурил, сел и написал эти 300 строк. И отдал ему… Ну и что? Я ведь теперь не буду на каждом перекрестке кричать, что Коля не успел подменить стихи, и тыкать пальцем: мол, вот здесь и здесь, и здесь!.. Рубцов — поэт. Наша — национальная икона. И этим все сказано.
— В журнале «Юность» за 2002 год в серии «Сто из «Сумасшедшего сада» опубликована сотня ваших эпиграмм на ныне здравствующих авторов. Ко всему прочему останавливает внимание эпиграмма на Евтушенко: «Евтушенко стоит / в мутной Лете по пояс — не глыбко, / сам себе и старик / и старуха, но, к счастью, не рыбка». Вас связывает что-то личное? — Евтушенко ведь теперь мало кто знает как мальчика, жившего в коммуналке. В качестве иллюстрации к своему шаржу приведу эпизод. Как-то мне захотелось выпить, я купил тяжеленную «бомбу» «Солнцедара» и в поисках места, где бы ее оприходовать, вспомнил слова из песни: «Мещанская, дом 7…». Думаю, дай зайду. Бабушки сидят у подъезда. Спрашиваю: «Евтушенко здесь живет?» — «Евтушенко — это поэт наш», — говорит бабка бабке, только через букву «е» в слове «поэт». Я зашел — бах! Башкой в темноте обо что-то ударился, запнулся. Спичек не было. Вижу: сквозь щели свет идет. Пошел на этот щелястый указатель, постучался. «Да-да!» — громко так и торжественно. Я, значит, толкаю дверь, и он стоит, скрестив руки на груди и откинув голову. Ну прямо Маяковский! Только Маяковский был плечистый, а этот — худенький, на нем обыкновенная маечка, и плечико ее все спадает. Я говорю: «Евтушенко?» Он: «А вы — кто?!» Я: «Ты остынь, малый! Сейчас мы выпить должны», — и вынимаю ту самую «бомбу». Он: «Вы выпейте, а я не могу! Ко мне сейчас должна прийти делегация итальянских поэтов!» Я: «Ты мне не толкай! Я сквозь такие запахи пронырнул, когда к тебе в темноте пробирался, что ни проведи Господи!.. Какие итальянцы?..»
Я уже тогда был «замучен тяжелой неволей» — прошел блатной мир. За мной уже ползла подпольная слава. Кстати, она выражалась не только в «…спасибо партии за это!», но и в таком двустишии: «Под нашим красным знаменем / Гореть нам синим пламенем!» А еще я сочинил: «Оглянись вокруг себя: не…гребет ли кто тебя?» Поэтому он мне сказал: «Я думал, что вам — лет много. А вам — лет, сколько мне…» (Я на год Евтушенко моложе). Я выпил. Он — немножечко. А закусить? Он — холодильник настежь, а там — блюдечко, а на нем — половина яблочка. И больше ничего. Нет, я не любитель поесть. Но занюхать-то надо. А духота на улице была ужасная! Думаю: сейчас меня поведет, если я выпью всю эту «бомбу». Стал я ему о жизни своей рассказывать — о том, почему у меня на кисти правой руки наколка — жук в клетке… Он слушал-слушал, пошел и принес ученическую тетрадку, садится передо мной, как школьник: «Можно у вас записать блатные слова?» Я говорю: «Как это?» Это все равно что англичанину сказать: «Можно за вами английские слова записать?!» Чтоб по-блатному толковать, нужна вся интонация — это связано!
«Как-то ночью с Митькой Жбаном
Заскочил я на вокзал.
Что вокзал зовется баном
Я, по-моему, сказал?», — это ты хочешь? Ничего я тебе диктовать не буду! Положи свою тетрадку. Иначе ты меня сковываешь. Начал ему объяснять, что такое поэзия. «Давай, — говорю, — читать стихи: я — свое и ты — свое. И мы сами — комиссия. И я отвечаю: каждое мое стихотворение побивает каждое твое. У тебя же, говорю, чистая публицистика. Да еще с так называемыми ассонансами!» Он прочитал мне несколько штук. Потом — я. Я не давал «комиссии» состояться: мол, видишь, я тебя прихлопнул, как клопа?! Так мы с Евтушенко и познакомились.
— Если уж говорить о грехах молодости… — Так я весь из грехов!..
— …то нельзя не коснуться периода, когда вы, Юрий Александрович, считались… — Считался, да. Если уж называть вещи своими именами, то я был молодым «законником». Я попал в этот «мир» лет с восьми. Голод… После войны вся Россия была уголовной. Девушки влюблялись только в блатных. Редко — во фраеров. Все «ботали» по фене. И МУР — в том числе. А я был интеллигентным мальчиком в матроске, как Петя Бачей из катаевской повести «Белеет парус одинокий». Но тот встретился всего лишь с Гавриком, а я попал в школу, где учились младшие братья паханов. Там все ходили с ножами, бритвами. Меня б затюкали. И я в виде самозащиты моментально все это воспринял, и уже через два года меня боялись все — ученики, учителя… К тому же магически действовала родословная — мой отец, у которого была фамилия Левицкий, приходился племянником легендарному одесскому бандиту Мишке Япончику. Стало быть, я был внучатым племянником Япончика. Отец потому и сменил фамилию — увидел как-то на афише: сербский певец Славко Влодыч, вот и перенял.
— Я понимаю, что вы давно уже ушли с головой в мир литературы, но вот этот давний подпольный статус, он в принципе может дать какую-то материальную опору? — Кто захочет, тому дает. Жена меня все пилит: «Вот, у тебя наколка на руке… А не можешь свое получить! Позвони, скажи, кому следует…» — «Я тебе объясняю, — говорю я ей, — я хочу сделать удивительное: не пользоваться! И пусть они почухают в затылках, чем я живу, зачем живу? Сесть — это не обязательно, чтобы взывать: «Дайте мне пенсион!» Я так не могу. У меня жиганская совесть!
У нас 16-этажный дом, и там во дворе по ночам молодежь собирается.
Многие в отсидке побывали. Поют блатные песни. А в доме — младенцы. Меня жена будит: «Не могу спать! Скажи этим недоноскам, чтоб духу их тут не было!» — «Ладно, скажу!» Сажусь в лифт, еду. Выхожу во двор. Их — много. Спрашиваю: «Кто тут певчий?» Они: «Тебе чего, мужик, не доспал, что ли?» Говорю: «Не доспал». Они: «Ну-ка, пришел тут какой-то, пощупайте, может, у него чего есть?!»
Как я на их гаркнул: «На колени, псы! Зашмаляю всех!» Все. Больше никто никогда… Слышу, шепчутся : «Этот «законник» психованный…»
— Как же они поверили? — Поверили. Мне даже сам Чуковский однажды поверил, когда я свое творение выдал за неизвестное сочинение Пушкина…
— Неужели? — Да… Уже в шестилетнем возрасте я писал поэмы. Разумеется, подражательные. И вступление одной из них как-то впоследствии прочитал Корнею Ивановичу. Взял на арапа: «Вот — неизвестная поэма Пушкина!» А Корней Иванович считал, что он абсолютно все знает, он был сверхакадемиком литературы: «Как? Это прекрасно! Где вы нашли? В каких архивах?! И он у меня ее переписал. Называлась поэма «Шамиль».
Однажды — и это было весьма поучительно — мы прогуливались с Чуковским по Переделкину. Забрели на территорию Дома творчества. Он идет — высокий, седой, моложавый старик с тростью. Все его узнают. Встают со скамеечек и раскланиваются: «Здрасьте, Корней Иванович!» Мы прошли, словно сквозь строй. Я Чуковского спрашиваю: «И вы всех их знаете?» Корней Иванович мне и отвечает: «Понятия не имею! Вот был такой писатель Чехов!..»
— Я знаю, что у вас есть стройная ТГР — теория генетических расщелин о градации творческих личностей. Своего рода шкала природных замесов в человеке. На чем она основывается? — На моем видении. И эта шкала движется не по восходящей, а по кругу. Будем загибать пальцы: графоман, способный, одаренный, талант, гений. Таков круг. Между графоманом и способным не просто расщелина, а пропасть. Ее человек перепрыгнуть не может. Графоман никогда не станет способным. Способный же — это аккуратист, все равно что школьник-отличник. А графоман — сплошной хаос, буря в стакане воды, изобретение вечного двигателя. Кто такой графоман? Инженер Гарин.
Дальше идет одаренный. Это человек, который рожден с искрой Божьей. Способный тоже не может стать одаренным. Он может обучиться чистописанию. Но это его потолок. В одаренном уже какие-то краски бродят, звуки, мелодии. Если у одаренного будет надлежащая среда, он может разработать в себе талант. Там — между одаренным и талантом — расщелина преодолима. А талант в свою очередь может упереться теменем в собственный потолок. Как, например, Арсений Александрович Тарковский. Там нет гениальности. Но он достиг как мастер, мудрый, высокообразованный человек, литератор до мозга костей потолка своего таланта. Дальше уже потолок непробиваем.
И расщелина, которую, естественно, никак невозможно перескочить, это пространство между талантом и гением. Как ни прыгай — все равно оборвешься. Пропасть! Так же, как от графомана — к способному и от способного — к одаренному. И абсолютно маленькая расщелинка между гением и графоманом. Ежели гений спился, опустился, деформировался, потерял лицо, он может «ографоманиться». Он не может стать талантом, писать хуже. Он сразу станет графоманом. Пример — истомившаяся во всяческих недугах Белла Ахмадулина, которую я очень уважаю. То же самое — с Вознесенским. Там уже не пахнет поэзией. От перегрузки славой, известностью, возможно, из-за хрупкости натур они просто-напросто расползлись, потеряли форму.
Но графоман перескочить обратно в гении не может: в обратном направлении этот круг не работает. Что объединяет гения и графомана? То, что они люди ненормальные с рождения! Талант — нормальный человек. Одаренный — нормальный. Способный — нормальный. А гений и графоман — нет. Но если графоман открывает миры в поэзии, не находя слов, не может разложить свой винегрет по стихотворным тарелкам, то гений, скажем, Пушкин (у каждого гения есть графоманство — у Пушкина это альбомные стихи и посвящения разным дамам) не мог, как Вознесенский или Белла (его гений крупнее гораздо) переутомиться и «ографоманиться».
— Ну хорошо. А вот, скажем, Маяковского вы отнесете к какому разряду? — Маяка? Не знаю. Он сначала был футуристом, а потом стал гигантским Робертом Рождественским! Я думаю, что у него действительно была луженая глотка…
— А Пастернака, по вашей теории, надо отнести к талантам? — Ну, конечно. Пастернак запутался в дебрях слов, в их лабиринтах. Он даже не мог, когда фраза идет, причем даже не поэтическая, а устная, выпутаться из нее как следует. Я все время пугался: выберется или нет? Пастернак — как икона. Он удобен для тех поэтов, которые сами запутались. Им выгодно показывать на Пастернака, потому что они не могут быть Пушкиными. Когда-то я написал:
Талант — по сути — толст.
А гений — тощ, как щепка.
Неважно — что там: холст,
Поэма, фуга, лепка.
Судьба, как дышло в бок, -
Что дали, то и схавал.
Талант — по духу — Бог.
А гений — сущий Дьявол.
— Ну, и уж, коль скоро вы оказались в Доме Ильи, два слова о его хозяине и гостях… — О фонде «Илья» хочу сказать следующее. Книжки молодых, изданные фондом, и богатейшее многоплановое творчество Ильи Тюрина никак нельзя считать равноценными. Огромное наследие Ильи заслуживает глубокого уважения и изучения, что, конечно же, восторжествует над всякими проволочками. Илюша - с нами. Его Имя у ж е неотъемлемо от литературы!
