Ворсонофия, директорски поджав фиолетовые губы сердечницы, остановила Тимошу по дороге на теннисный корт. Спросила, почему у него девули по школьному участку шатаются, не десятый ли это класс.
– Десятый, – вздохнул Тимоша, оглядываясь на непристойно громкий хохот учеников, доносящийся с пришкольного участка. – Причины у них, как всегда. Пацаны на баскетболе.
– Врут про причины, – пристрожила Ворсонофия, – посылайте их тогда в медпункт. У нас медсестра в штате на что? Чтоб следила. У вас справки на всех детей чтобы были, ясно?
– Ясно, Ворсонофия Павловна.
– Второй вопрос. Наина Михална идет на пенсию. Год она доработает, а вечер завтра, деньги собраны, ничего не куплено. Выручите картиной?
– Выручу. Она мне сирень заказала.
– Да что вы! Славно. Идите, деньги отдам.
– Да почто мне их, Ворсонофия Павловна, в конвертик ей положите, все ладно будет.
– Славно рассудили, – Ворсонофия смягчилась. – Одним грузом поменьше. Но деньги возьмите, пригодятся. И так не на что холсты покупать.
Тимоша жалко улыбнулся, пошел ловить врущих про женские причины десятиклассниц. Он отправил всех в медпункт, из этого не вышло ничего хорошего. Медсестра опять была на больничном, девули только всласть посмеялись над ним, а Халцедонова – нет, не стала. Она всегда молчала, когда другие ржали. Она тонкая была, сумрачная, жвачку никогда не жевала, тогда как другие чавкали со свистом, пузыри надували, но она была такая единственная, что ни разу не ссылалась на причины.
Тимоша раз посмотрел, как она бежит кросс: зеленая, задыхается, но так и не сошла с дистанции, дотянула. Стоит вся мокрая, брови свела.
– Ты чего, Халцедонова?
– Бок заболел.
– Может, у тебя причины?
– Нет, – резко сказала она. И хотела уйти, но не вышло.
Уложил ее Тимоша на лавочку, пульс посчитал, стихи почитал. Халцедонова холодно улыбнулась:
– Вы всех так лечите?
– Нет, только тебя. Ты у меня самая лучшая ученица. Легконогая, все нормы первая сдаешь. А почему на игры никогда не приходишь? Ты бы, наверно, всю баскетбольную секцию осчастливила.
– Работаю, Тимофей Николаевич, в садике полы мою. С братом сижу.
– Он маленький?
– Нет, Гоша сейчас лежит с переломом. У него повышенная хрупкость костей. Чуть не так прыгнет – и перелом. А от школы нельзя отставать.
– А-а, – сказал в замешательстве Тимоша, – а когда же делать уроки?
– После.
Он вдруг понял, что как раз причины у нее и есть, только она почему-то не признается в этом. А что такого? Она поднялась с лавки уходить. Тимоша увидел на ее шее родинку. Тут он вспомнил, как на экскурсии пошли есть в кафе, она рюкзаки осталась стеречь, хотели ей взять еду, да забыли. А она никого не упрекнула, промолчала, нагнув свою длинную шею с родинкой. Так и пошла в автобус голодная. Волейболистки ей потом на станциях всякую ерунду покупали. И еще он вспомнил, как стоял в магазине за сгущенкой, там были две девицы, болтали все… И что у них есть тренер молодой, Судзян, ведь всех перещупал, никого не пропускал. С ним в летних лагерях вечно такие бывали случаи... Неужели и ее? У Тимоши что-то дрогнуло под ложечкой. Он хорошо запомнил, когда шевельнулось и почему...
После уроков он попросил позвать Халцедонову на лыжную базу. И, пока она не успела как следует испугаться, подал ей свою первую удачную картину с мокрой черемухой.
– За что? – побледнела лучшая ученица.
– За то, что ты прекрасна, – твердо ответил Тимоша.
Он это сказал, не подумав. Он всем женщинам всегда говорил, что они прекрасны, умны, добры и тому подобное. И чаще всего случалось, что они и начинали такими быть. А Тома Халцедонова и без того была особенная девочка, ровная, как струнка, волосы в тяжелый жгут, ножки и ручки тонкие, загорело-абрикосовые. И ходит легко, замедленно, как в мультфильме, только чуть плечами качает, как мальчик. Узкие ладони сухие и холодные, лобик высокий, ненастоящий, острое лицо в облачной челке.
После неудачной выставки в ДК Тимоша не хотел туда возвращаться. Но потом, когда позвали в другое место, все же решился: не каждый день это бывает. Библиотека, в которой Тимоша часто бывал по работе и так, чем-то уже к себе расположила. Десятый класс помог загрузить работы в автобус. Тома была тут как тут и шепнула, что может принести для выставки подаренную черемуху.
– А если ее купят? – неприятно удивился Тимоша. – Не жалко?
– Нет. – Его картиной не дорожили!
– А мама что?
– Ничего. Я же не сказала, что вы подарили. Сказала – на храненье дали.
Тимоша страшно удивился.
– А что тут такого? Что подарил?
– Она бы спросила: за что? Кому у нас за просто так дарят?
Тимоша понял, что создал Халцедоновой проблему. Он не стал на ходу говорить, а поговорил поздней, на уроке.
– У меня дочка такая, как ты. Даже старше. Я на красоту неспокойно смотрю, но не так, чтобы присвоить. Наоборот – отдать. Меня разрывает, так красоты много. Надо, чтоб другие тоже... Неужели твоя мать этого не понимает?
– Не понимает. И не надо мне картин дарить. Попадет.
– А ты? Ты сама-то понимаешь?
Халцедонова усмехнулась:
– Придумали вы все.
– Хочешь, я напишу твой портрет? Ты сама поймешь, как ты хороша.
– Ни за что. Я буду по два часа у вас на базе высиживать, а потом перед матерью отчитываться, где была.
– И все? И это все, что ты мне скажешь?!
– Не все. Потом мать придет на вашу выставку и все увидит. И за волосы, за шкирку переведет в другую школу. Хотя мне все равно...
И Тимоша представил картину маслом: он дарит Халцедоновой лучшую работу с черемухой, та бросает ее в костер. И от этого все черемуховы сестры вокруг его дачи занимаются гореть. А этот эпизод с костром в центре пускай, а то, что было до этого – как она стережет рюкзаки, лежит на лавке с пульсом – по левой стороне. А березы на даче растут – это выше и выше. И, наконец, занимаются огнем – это по правой стороне. Как в житиях, когда святых рисуют. Когда в центре один сюжет, а другие, помельче, его обрамляют.
Он пытался несколько раз, но у него не выходило. Потому что ему хотелось время превратить в композицию, а время не сгибалось, как прут пересушенный для плетения корзины. Прут ломался, и образ тоже ломался и уходил.
НАИВ ПРИМИТИВИСТА
А перед этим работница библиотеки – эта женщина Мария Черепахина такая смешная оказалась– пришла прямо к нему на лыжную базу и сказала, что ей срочно нужна новая выставка.
– Я про вас уже слышала, – сообщила она и лукаво погрозила Тимоше, – ваши учителя к нам приходили на внеклассные часы, рассказали, что вы самородок. Ну? Показывайте.
Тимоша показал, но не все... Он вдруг посмотрел на картоны чужими глазами, и они показались ему такими убогими! Нечего там выставлять. Но Черепахина не останавливалась. Она носила работы из базы в спортзал, где больше свету. И говорила, говорила, что это такой милый жанр, наивное искусство, примитивизм. Тимоша морщил губы в улыбке, молчал. Черепахина была наивная комсомолка. Она на службе составляла планы работы по возрождению русской культуры и честно их выполняла. Ее заставили провести столько-то мероприятий за квартал. Но она истолковала это по-своему: чтобы проводить мероприятия и открывать выставки, надо сперва открыть таланты. И она открывала их как миленькая. И это она пригнала машину библиотечную, чтобы все отвезти на выставку…
Общительная Маша Черепахина смешно хлопотала вокруг Тимоши, когда они занимались развеской. Она печатала одним пальцем каталог, переспрашивала названия.
– Зачем два, нет, даже три раза – «Закат над речкой»? Скучно. Давайте – второй будет «Зимняя горечь»? Почему не хотите? Что значит «выпендриваться»? – вопросы сыпались из нее, как крупа из кулька.
– А как же, Мария? У каждого свое на этой речке было. У вас горечь, у меня, может, нежность. Зачем же всем свое навязываете?
– Ну, раз не хотите... – улыбалась и тут же надувалась Маша. – Давайте уж напишем «Закат над речкой-2».
Но дулась она недолго. Видя, что Тимоша мучается над шпагатами, бросала свое печатанье и начинала вязать шпагатины с ним вместе. А потом внезапно убегала и приволакивала за один конец бо-ольшую строительную стремянку.
– Почто вы позорите меня! – бормотал Тимоша. – Я мужчина, нельзя при мне такое делать. Чтобы женщина перла стремянку, а я сидел. Как будто простую вещь не смогаю! Кошмар.
И отбирал стремянку. Потом окно в расписании кончалось, Тимоша уезжал в школу на уроки и приезжал уже в потемках. Маша все бегала к телефону и по три раза повторяла, что у нее выставляется самородок, учитель физкультуры по жизни, принципиальный пейзажист.
– Я не принципиальный! – махал ей молотком Тимоша. – Я больше ничего не умею!
– Молчите! – шипела Маша, и продолжала в трубку. – Да! Образ – есенинский абсолютно... Да! Да, природа выражает все! Он даст интервью на открытии. Фото? – она вопросительно таращилась на него. Он пожимал плечами. – Есть! – кричала она в трубку. – Но старые. Лучше бы вы сами сняли, что хотите... Ага... В субботу придет.
– Я не могу в субботу...
– Может он, может, – в трубку. – Все он может.
«Какая наглая», – сожалел Тимоша. Он не понимал, что Машка-Черепашка его раскручивала.
…А что – все? Тимоша не умел писать женщин, он их любил, но техника такая вещь. Деревья и реки он рисовал, не думая. Правда, он читал теперь всякие книжки, и про колорит, и про цветовой спектр, и про обобщение….Но в силу обобщения не верил. Он верил в то, что каждая мелочь неповторима. Что закат не может быть закатом на его родной реке в Украйне и одновременно закатом над снежным полем, за которым жила Зорька незакатная.
Поздно вечером, когда уже все было повешено, Машка закричала:
– Что мы наделали! Черемуху в зиму засунули!
Тимоша глянул – ну и что? По формату как раз.
– Нет, – заупрямилась Машка. – Все везде времена года, тут и галки, и снегири, и иней всякий, и – черемуха вдруг. Вон там весенний лед – его сюда, в зимнее, а черемуху быстро отсюда.
Тимоша молчал. Ему уже надо было домой, еще к Лильке обещал. Но Машка принесла откуда-то чай, отыскала в чайной тумбе сушки и ...Тимоша растаял. Он легко ловился на человеческий фактор. Все перевесил. Причем Маша лезла на стремянку, угрожая ей своим полным обликом. Тимоша ее отодвигал и лез сам. Под ним мощная стремянка повизгивала по-щенячьи, но держала.
Машка прихлебывала чай и опять говорила без умолку:
– Я обживаю картины долго. Хожу, переживаю. Не могу сразу припасть, как через стекло смотрю.
«Наверно, она не замужем, – с симпатией подумал Тимоша, – и делать ей больше нечего».
– А потом выберу одну, самую мою, и пошло-поехало. - Она помолчала чуток. – У вас я свою картину нашла еще там, в школе, в спортзале. Поняла, что это я лежу в снегу, в детстве, когда папка заставлял на лыжах бегать и говорил, что я утка на ипподроме. А вы тоже в детстве это видели?
– Я? Нет, это в бане однажды был и вылетел на улицу, бухнулся в снег голышом, так и увидел.
– А вы один были в бане?
– Какая разница? Нет, конечно.
Машка смутилась.
– Есть разница. Празднично все очень, пьяно. Расплывается в глазах.
– Согласен. Я вам ее подарю. Для памяти. Не хотел выставляться, а вы заставили.
На выставке оказалось много людей из школы. Ученики пришли из младших классов, шестые-седьмые. Старшие не соизволили. Самое удивительное – пришла Ворсонофия Павловна, директриса школы, они вместе биологиней Наиной Михайловной нарядились в новые трикотажные платья, прятали что-то за спиной. Потом оказалось, что это итальянская акварельная тонированная бумага… Даже черная бумага там была, которую Тимоша увидел впервые. Рассеянно оглядев торжественную парочку учителок, Тимоша подумал – надо же! В сущности, молодые (моложе его) женщины, худощавые, стройные, но всегда такие потускневшие, серые – отчего это? Не любит их никто, наверно... Ворсонофия густо накрасила губы, те перестали быть фиолетовыми, рот полуоткрылся, припудренные впалые щеки прикрывались локонами с боков. Помолодела на десять лет директриса. В группе школьниц он заприметил Тому... А-а?! Горячо стало в груди, загорелись уши. Но когда в гостиную вошли дочки Нина с Лилей, с зятем Толиком, у Тимоши вовсе дыхание стеснило. Лилька беременная, тихоходная, в русском цветочками платье с тесьмой... Ой, ты, боже мой, в такую даль тащилась, вредно ей, вредно...
– Дорогие гости, – застрекотала Маша Черепахина, вся неестественно накрашенная, точно клоун. Честно говоря, косметика делала ее какой-то дешевой, деревенской … – Нам повезло. Мы счастливы открыть городу новый талант, это человек из народа, самородок, самоучка, учитель рисования и физкультуры –вот вам,пожалуйста, Тимофей Николаевич Тесков! Товарищ Тесков, поклонитесь гостям!
Все захлопали. Тимоша поклонился и почуял, как все же галстук-бабочка жмет его бычью выю. От этого у него вылезали глаза из орбит, и болел живот. Свою биографию в изложении Марии Панкратовнаи то узнать не мог.
– Сколько пришлось перепробовать! – тарахтела Черепахина. – Работал бурильщиком, землекопом, слесарем, каменщиком, после чего соревнования, институт заочно. Спорт всю жизнь, это норма. Тренер уже после института. Но он всегда, всегда мечтал рисовать. Ему буквально снилось, как он рисует. И вот, наконец, свершилось! Первая выставка. Это для художника такое же событие, как рождение ребенка для женщины. Многие часто посещают выставки, видят, как много у нас пейзажистов. Но товарищ Тесков – пейзажист особенный. Краски выбирает звонкие, яркие, цвета, конечно, кое-где слишком открытые, но все равно, он грязную помойную речку превращает в молочную реку с кисельными берегами. Все видели нашу речку в центре, но ее тут не узнать... Зашорканный мостик преобразился в романтический рай для влюбленных. Может, он слегка преувеличивает, вы посмотрите на эти локальные цвета... Но это же все от любви, от избытка чувства, товарищи... Когда ему кажется, что на картине мало жизни, он вводит туда птиц, животных. Это трудно, если нет натуры. (Поняла, что с книжек срисовывал?) Именно изображение братьев наших меньших сближает Тескова с примитивистами... Но... Но есть просто потрясающие открытия. Зима еще никому так не удавалась, как Тимофею Николаевичу! Лето у него пока чересчур декоративное, но зима! Она не просто праздничный иней – «белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром». Снег весь в огнях, как в битых елочных игрушках, но зима, она грустна в основном. Эти заиндевелые дома, ветки. Эти заборчики, холмы, сугробы. Он это видит так пристально, как бывает только в одиночестве. Это правда, от которой не уйти: грусть всегда глубже радости... Но часто радость так и брызжет с его работ. Утешительны пейзажи. Та природа, в которую уходят почерпнуть и зарядиться. Вы, кстати, верите, что у деревьев своя и очень сильная энергетика? Да-да! Там целый ряд правил, как и в какие часы подходить к дереву, как почувствовать, что от него идет энергия или в него... да, Тимофей Николаевич? Много церквей, да, много… Тимофей Николаевич добрый христианин, он часто ходит в церковь, поэтому все эти вещи, несомненно, сделаны с душой. Неожиданно вот это решение пасхального праздника. Просто вербочки и вдали фигурка. Все. Даже и символика отсутствует. И все же отсвет золотых свечек проступает, да, проступает. Поэтому у Тимофея Николаевича уже есть поклонники, это конечно, его коллеги, не так ли?
Коллеги жались и перешептывались. Тимоша молча сгорал от стыда. Надо было тихо развесить и все, зачем эти разговоры?
– Мы поздравляем коллегу, – все же решилась Ворсонофья. – Помогать мы ему, конечно, особо не помогаем, но лыжную базу под мастерскую практически отдали. Не мешаем творить в свободное от работы время. Тимофей Николаевич нам все оформляет, а видели бы вы, как он расписал кабинет биологии. Художники – сами знаете, сколько берут на заказах. А мы, коль он отзывчив, только и смогли, что купить красок. И вот пошли в салон союза художников, нам там посоветовали преподнести... Особая бархатная бумага для сухих красок. Мы знаем, что он любит больше на холстах творить, но, говорят, это редкая штука. Спасибо вам, Тимофей Николаевич, за ваше доброе и светлое искусство…
Дальше все как-то само поехало. Оказалось организовано много детей, не только для заполнения пространства, но и для заполнения тишины. Никакого почтения! Крик стоял невообразимый. Гуси, гуси...
– Ой, а как долго можно рисовать одну картину?
– Вы чем рисуете, чем краски разбавляете?
– Маслом. Специальное масло льняное отбельное. Но можно из простого подсолнечного растворитель сделать... Знаете, поставить на свет...
– Фу, какое оно...
– Иногда за три дня получится, иногда за месяц толку не дашь.
– Ваша любимая картина?
– Я такую назвать не могу. Обычно люблю больше всех последнюю по времени, которую последнюю закончил...
– Вы не рисуете людей? Или только природу?
«Надо же! – думала Тома. – Никто ничего не говорит по существу, дети задают дурацкие вопросы. А вон те – его семья. Надо же, сколько дочек народил, куда столько?».
Она презирала все это. Однако народ слушал, кивал. Вид у всех был благочинный. Дети, которые знали его по урокам на стадионе, ужасно удивлялись своему учителя. Он был похож на нерадивого ученика...
– Да, я пытался… рисовать людей, но лучше бы не пытался. Не смогаю! Однажды написал на речном берегу девушку, скажем прямо, свою младшую дочку в красном купальнике, вон там, где «Заводь». Покупатели приходят и вдруг говорят, что нравится «Заводь», но не надо им этой фигуры. У меня же было мое восприятие, а такая конкретика мешает каждому свое-то видеть. Ну, и пришлось в конце концов того... Записать эту фигурку. Ну, убрать, короче. Писал я и библейские сюжеты, а этого делать без натуры нельзя. Иуду с одного знакомого списал, так здорово получилось... Правда, он не злой, а просто. Да неважно с кого, так, тренер один. Остальные получились натянутые, неживые. Так что тут опасно. А природа же мягкий материал. Родной. Она рукам поддается лучше, гибче она.
– А когда?.. А для чего?
«Ему противно, но он терпит, – соображала Тома. – Он же добрый, он не может оборвать, заставить... Вон как смотрит на меня: поговорить о нем, да о картинах. Но я же ничего не понимаю!».
Тома возмущенно смотрела на стрекотунью Машу Черепахину. Откуда та берет слова? Да знаем мы, как она тут этикет нам читала. Сама говорит, что голос не повышать, а сама орет как оглашенная. Тому все бесило. И больше всего ее бесило то, что начни она говорить, все уставятся... Тем более что она всех считала ненормальными. Она ничего не чувствовала! Поэтому ей казалось, что другие тоже ничего не чувствуют, только делают вид. Ей вдруг понравился один лохматый тип в продранных насквозь джинсах и двух растянутых свитерах один на другой. Сквозь джинсовые дырки мелькали волосатые ноги. Лицо казалось острым, неправильным, как самодельный кривой нож с ручкой, обмотанной изолентой. Буйные черные волосы были стянуты цветным платком. И она слышала, что он выступать не захотел, но пробурчал вполголоса:
– Хорош булькотню разводить. Это, ребята, наголимый реализм, этим уже никого не возбудить. Искусство этим не подвинешь.
– «Почто» же вы сюда пришли? – усмехнулась Тома, передразнив кое-кого.
– А вина попить на халяву! А ты?
– Я от школы...
– Заставили учителя! Ну и дела с такими учениками.
Она понимала, что школа тут ни при чем. Тома делала шаг навстречу. Но этот шаг давался ей так трудно. Она даже боялась при всех подойти, поздравить. Сидела и краснела.
«Культурная девочка, – подумала мельком Ворсонофия, – не лезет красоваться, как некоторые».
В это время, как будто назло, Тома взяла и подошла к художнику и вручила большую, как папка, открытку. Машка выхватила и вслух прочитала. Там были стихи самого Тимоши, аккуратно переписанные ученической рукой. Это был стих, в котором жирно выделялась строчка: «Радуюсь рассвету и закату» – название всей выставки. Все захлопали, Машка первая.
...Маша все выглядывала, ждала какую-то Кочкодаеву, но эта мадам так и не прибыла, зато очень смешно выступил Трещалов. Он сказал, что все это стандарт самодеятельности, особенно аляповатые золотые рамы. Краски надо тратить поменьше, а то больно все жирно, как суточные щи... Но в целом его, Трещалова, привлекают не солнечные лубочные виды, не сонные пруды с сарайками, не яично-желтые поля, а вот этот исход лета, где в фиолетовом мареве иван-чая вырастают стога. И дождь моросит.
– «Холодное лето пятьдесят третьего» – вот какая вещь вспоминается мне, – сказал критик Трещалов, подмигивая Маше, показывая на Тимошу.
Тимофей Николаевич в это время отсчитывал деньги за только что проданную картину зятю Толику, чтобы тот сбегал в магазин. Это было пошло, и Трещалов заметил позорную возню, и Тимоша это почувствовал. Весь напрягся.
– В суровости этих работ нет коммерческого уклона. В них есть печаль бродяги и зека. В них есть мужской шовинизм, и нет никаких тютюшек в купальниках.
Все оцепенели, так как на открытиях привычно было хвалить, но непривычно было критиковать. А Тимофей Николаевич? Он все разговоры про картины не слышал. Все это было для него сплошное бу-бу-бу. Так разволновался, что пропустил самое главное – отклик знающего человека. Понятно, что коллеги и дети сказать ничего не могли. Понятно, что Маша Черепахина хвалит всех подряд. А здесь он повернулся всем телом, потому что услышал. Он испугался, что это намек на то, что он в юности пять месяцев сидел... Но какое отношение к картинам? Да никакого. Ни бродягой, ни зеком он давно не был... Но человека не исправить, он всегда будет думать о том, о чем знает он один, а ему кажется – знают все!
Но тут оглушительно захлопал нечесаный малый в двух свитерах и косынке, что сидел рядом с Томой. Он хищно заулыбался и пошел к дядьке Трещалову знакомиться. Он не обращал внимания ни на какой порядок ведения и все портил. Слова богу, из телевидения люди подъехали, стали отвлекать художника на интервью. Все захлопали, зашумели, стали, действительно, вино разливать. Дочка, которая не беременная, улыбаясь, рассказывала, как папа учил ее рисовать. И хоть художницей она не стала, зато понимает теперь картины, умеет их читать. Не только то, что написано, а может и то, что он сказать хотел. Настроение там. И душевность папы всегда питает всю их семью…
– Мы сидим как-то с сестрой Лилей, грустно, денег нет, личной жизни нет, на работе скука, и вообще, даже сил нет. На улице ливень – ни встать, ни погулять выйти. Вдруг папа с дачи заходит. Весь мокрущий!.. В ванной все снимает, шуршит там, да вдруг как запоет во все горло! И нет, чтобы песню, а то даже не песню, просто – а, аа -а -а!.. Купается и орет среди ночи. Можно подумать – ну, наверно, под градусом папаня, совсем хорош. Но он же не пьет по жизни. А нам объясняет – девочки, лапочки, как хорошо-то! Ставьте чайник! Мы в тот раз в ночи еще ичаи гоняли, песни украинские пели. Вся душа – не знаю как – распрямилась. Жизнелюб он у нас. Пап, как там? «Тыхо на нэби… Зироньки сяють...». На даче раз запел – с чужого квадрата дачники пришли, думали – артисты гуляют. Он там на крыше работает и заливаится, не видит, а женщины снизу стоят, слушают... – добавила старшая дочь.
Тимоша с горящим лицом и неподходящей к нему бабочке только руками разводил.
– Мы сейчас по рюмочке и затянем. Милые мои, вот я и счастлив...
У Томиной бабки в деревне не пели хохляцких песен. Но зато пели русские, когда напивались. В общем, это было по праздникам. Но чтобы просто так? Все время радуются только дураки. Поэтому ей было стыдно от этого крика. Тимоша, простая душа, один не сомневался ни в чем. На празднике жизни, где его заметили и картину купили, пусть за пятьсот, но сразу – ему не хватало, пожалуй, Марьяны. Чтобы доказать ей, что эти вонючие картины тоже чего-то стоят. Но зато были дочки, были учителя, была чужая и тайная Тома Халцедонова, вот ей он не поленился бы доказывать самого себя бесконечно. Он в этот момент забыл, что ему пятьдесят, ей семнадцать. Он смотрел на незнакомого ему Трещалова и удивлялся насчет фиолетового лета.
– Нате стакан, – сказал он Трещалову, волнуясь. – Это все не сейчас было, это мое детдомовское детство и побеги. Да что говорить!.. Да! И спал в стогах. Мрачная была история. А сейчас я не так все вижу.
– Сейчас ты вообще ни х... не видишь, – сказал нечесаный малый в двух свитерах. – Ты как чукча: что видишь, то и порешь. Где фантазия? Соображай, реализм наголимый... Это я, Дирай, свободный художник, тебе говорю. Не как некоторые, ишачат завхозами. А в перерывах между цементом и циклевкой чего-то там малюют. Ты же пойми, мужик, надо всецело делать одно…
– Ладно, Дирай, стаканы разбирай. Девочки, а вы?
– За вас! – звонко сказала Тома, вся пунцовая от волнения. – За начало новой жизни… в искусстве.
Тимоша растаял.
– А ты кто, девушка?
– Наша ученица! – выпалил Тимоша, чуть не сказав «моя».
Все сильно зашумели, каждый свое.
– Вот за это меня и выгонят с работы, – нервничала Маша, виновато глядя на всех. – Но ведь все получилось? Интерес у публики и вообще... Арий Арьевич, вы напишете?
– Смотря сколько выпьем...
– Талант открыт, сиди спокойно, Марья-искусница. Где там наши хохляцкие напевы?
Они сидели недолго. Первыми ушли Лиля и Толик.
– Я тут хотел тебе сказать, да не успел... Но мы потом на даче обменяемся. – Толик покусал губу. – В моей жизни просто все. Мне неудобно. Не умею говорить-то.
– А как там на работе? Неприятности?
– Там железо, отец. Робототехника.
– Выезжай в субботу. Нет, я выхожу, у меня часы. Давай ты один в субботу, а в воскресенье...
– Лиля не любит... Давай иначе сговоримся...
– Давай знаешь когда?..
– Анатолий! – Лиля подключала интонации.
Толик ушел. Убегала и Тома. Хотя было видно, ей не хотелось.
– Вы тут совсем другой, – бросила она, удаляясь. – В школе вы властный, большой, а здесь просто человек. Человечек! Растерянный, мямля. И семья слишком большая. Многодетный такой. Я младше вашей младшей дочери.
– Скажи спасибо, что еще не все пришли. – Голос его постепенно совсем погас. На что намекает – ясно. – Паче всяких заслуг родными горжусь, понимаешь…
Она усмехнулась.
– Мне пора, дома заругают, что поздно, и что вином от меня пахнет...
Хлопнула дверь. Он в запале, в бессильном гневе подумал: «Будет время, не уйдешь...». Потом сразу пришло, нахлынуло: «Господи, почему она ушла? Господи, отче наш... Не хочу. Господи, пусть останется. Не смогаю так жить».
Тимоша повторял и повторял эти слова, пока все собирались, пока он провожал всех на автобус и шел домой сам. Он всю свою мыслимую и немыслимую силу сгустил в эти слова. Так, как если бы поднимал угол осевшего дома... Он не знал, что просимое с такой страстью иногда сбывается. Внутренний крик, не выпущенный наружу, идет только вверх, как из пушки, нацеленной в небо. И, несмотря на мелкость людскую, этот крик бывает услышан небом.
НЕРАЗЛУЧНЫ
Тимоша не заехал к Лильке ни до выставки, ни после. А потом Машка-Черепашка позвонила на канцелярию и сообщила, что еще за одну картину деньги уже принесли, но, естественно, работу она не выдала, чтобы не портить экспозицию, а вот денежки – пожалуйста, можете приехать. Тимоша прикинул, что у него нет второй смены, быстро запер базу и пошел.
Черепашку он обнаружил в совершенно ужасном состоянии, она плакала, причем давно.
– Да что с вами, ну-ка… рассказывайте.
– Со мной? Со мной ничего, это с ними вот… Не того. Они хотят из этой выставки сделать... услуги населению! Сто рублей ваших сразу отобрали уже за аренду, и вообще, сказали, что всех художников будут пропускать через директорский кабинет… Но мы же не оговаривали! Мы оговаривали, чтоб вместо аренды работы оставить! Вы понимаете, я с человеком уже поговорила, условилась... Даже, допустим, рамок нет – мне кто-то поможет их сделать, но все равно это для выставки, не для меня. А она их загонит в кабинет, выскажет про услуги и художникам оскорбительно… Вот как вам, например…
– Она да она. Кто «она»?
– Ну, Изольда. Зам по науке. Все на хозрасчетную основу хочет поставить… Тимофей Николаевич, я как с человеком говорю? Я с человеком говорю о том, что сделаю все, чтобы его узнали... А она о том, сколько это стоит... Почему она вмешивается? Даже про картину ничего не может по-человечески сказать, не понимает ничего... то есть ей не близко. Если б вы только с ней договаривались, так, может, и не пошли бы на таких условиях. А то я договорюсь, человек счастлив, журналисты перья навостряют, чтобы, значит, резонанс пошел… А она берет и рушит. Что смотрите? Разве вам не обидно на сто рублей меньше получить?
– Да, обидно. Но дело не в деньгах. Без вас-то я нисколько не получил бы, так уж лучше, что вам это пошло, а не чиновникам. И вопрос не стоит того, чтоб так заливаться. Вы ей в следующий раз ничего не говорите. Я сам схожу и поговорю. Она же администрация, имеет право.
– И она сказала, что если я деньги утаиваю, меня не проверить, вот что, понимаете… Я же ей говорю – вот каталог, художник сам написал цены, чего тут мудрить, а она – кто тебя знает. Вот и пришлось вам звонить… Мне перед вами стыдно, я тут работаю за оклад, мне не надо. А она…они… Я тогда и с Константиновым договорилась, а он к ней сходил и все, не пришел больше. А я уже в газеты и на радио сообщила, позор был… Зачем так? Может, она ничего ему плохого и не сказала, просто – что не знает его. А ему достаточно, все, обиделся...
Тимоша понял, что он плетью обуха не перешибет, а в администрации обычный гадюшник, и нормальную, честную Черепашку выживают. Вдобавок она молча подала ему пять сотен, а он даже утешить ее не может.
Тогда он стал целовать ей руки, маленькие пухлые ручки, он даже сам не понял, зачем. Она не была ему близким человеком, просто он не знал, как ее пожалеть, а пожалеть хотелось. Он целовал эти бедные ручки без ноготков, с такой шершавой смуглой кожицей, и думал, что в сущности, какое тут безобразие вокруг, и дальше будет еще безобразнее, когда закроют эти выставки, и останутся одни пенсионеры и бомжи в библиотеке. Никаких выставок, вечеров...
Тимоша поднял голову и увидел, что Машка-черепашка уже не плачет и смотрит на него с грустной улыбкой.
– Помогло?
– Помогло. Если бы все мужчины были такие. Как вы…
– Как я – не надо. Я совсем, совсем не подарок. А вы тут сидите не напрасно, поэтому не надо разрываться. Вы – здесь – не для себя. Именно здесь, где такое тяжелое начальство. А если вас не будет? На сегодня, Маша, добро и зло неразлучны. А вас не будет – одно зло останется. Покули злодеям править? Разве можно?
– Нет, нельзя, – соглашалась Маша и вздыхала.
– Да и плюньте вы на всю эту возню… Это же не главное…
– Если я плюну, Тимофей Николаич, то кто же культуру нашу обиходит? Кто ее будет делать-то? Нам в колледже объясняли, что культура идет от народа, надо только ее поддержать вовремя и развить… Вот я и подумала – надо купить холстинку и закрыть стеклоблоки. Купила с получки материю и давай драпировать… Знакомый фотограф мне помог и сверху штыри вкрутил, чтобы вешать работы… Видите там? А то я как полезу на стремянку, сами знаете…
– Ну и правильно! На стекло не повесишь.
– Чего правильно-то? Бухгалтерия даже не хочет оплачивать чеки. «Не будем оплачивать вашу чушь без приказа свыше». А с приказом, значит, чушь оплатят…
– Маша, вы перестаньте. Я вам очень благодарен, без вас ничего бы тут вообще не было. Если хотите, я сейчас пойду и поругаюсь с ними… Хотите?
– Не, не. У меня уже экскурсии назначены… Вы же мне листочки отпечатанные дали? Дали. Вот я и буду на фоне ваших картин читать ваши стихи, оно все неразрывно связано. Так?
– Так…
– А картины будут сами по себе сиять. Купят так купят.
Тимоша, гладя ее руки, замолчал. Она тоже замолчала, испугавшись, что вот сейчас, сейчас… начинается… У нее никогда такого не было. Ей хотелось удариться оземь, разбиться в лепешку или превратиться в горлинку для этого человека… продать все его картины, делать ему одну выставку за другой… и не то чтобы как мужчине, а просто так, ради культуры… Хотя как мужчина он тоже – очень, очень…
ВЕРАНДА С ПОДСОЛНУХАМИ
Мария Панкратовна Черепахина, несмотря на тропический взор и приятную полноту, была абсолютно одиноким существом. Она жила в старом заводском общежитии семейного типа, такой железобетонной коробке на девять этажей. Вообще-то в нем жил заводской люд, но отделу культуры тут достались комнаты через администрацию города. Таких железобетонных коробов стояло по улице сразу три, их в народе звали «три богатыря», а внизу шли обычные казенные оторочки – аптеки, парикмахерские, библиотеки. В которые и надо было загонять заводской контингент. Но… Детство Машки Черепашки происходило километров за пятьсот отсюда, в крепком бревенчатом доме.
Именно этот домик удачно и задешево купил железнодорожный инженер Панкрат Черепахин, за хорошую работу переведенный начальником станции. А с невестой вообще получилась сказка. Ехал Панкрат утренним автобусом к себе на службу, весь такой простой, широкий, с красным лицом, в рубахе клетчатой, наглаженной. И увидел безобразие, которое никак не вязалось с шепчущим летним утром – кондукторша выталкивала безбилетника из автобуса, какого-то хилого бродягу-доходягу, так что его даже трогать было дико, но кондукторша то ли от злобы, то ли от незнания, его выпихивала, а рядом девушка с косой оказалась – и ну реветь. Давайте, говорит, я ему билет куплю. «А ваш где?» – «Не знаю» – «Так и помалкивайте!». Панкрату все это не понравилось, он подошел, билеты всем купил, укоризненно на кондукторшу глянул, отчего она просто присела, потом обернулся к девушке с косой, вытер ей нос и спросил, куда едет. «В аптеку». – «Хорошо, поехали». Потом деликатно взял ее под руку и вывел из автобуса на своей остановке, около вокзала. Девушка заворчала, что ей надо ехать дальше, но он приложил палец к губам, дескать, молчи. Тебе, дескать, не надо больше никуда ехать, ты свою судьбу уже нашла. Усадил ее на лавочку, дал платок, ушел. Пока он ходил, к девушке с косой подошли ражие восточные люди, стали туда-сюда, в ресторан приглашать, ведь девушка с косой была так аппетитна на вид. Но девушка очень недружелюбно отворачивалась. Панкрат вышел из здания, глянул на ражих парней, так что они просто присели, и, взяв девушку с косой под руку, двинулся в аптеку. Дорогой он спросил, как ее зовут – «Дина». Почему-то он был абсолютно уверен, что Дина не замужем. А откуда он это знал-то? Неизвестно.
Они накупили всяких лекарств по списку, затем поехали к Дине домой их отвозить. Он прошел по дому, поздоровался с родителями, велел Дине собираться, да и паспорт чтобы не забыла…
– А что это вы, батюшка, так круто забираете? – удивились отец и мать.
– А то, что Диночке нужна поддержка и помощь, которую я ей и обеспечу. За мной она будет как за каменной стеной. – И погладил Дину по плечам.
– А ты, Дина, что молчишь? – еще больше удивились отец и мать. – Ты хоть думаешь головой что-нибудь?
– Я уже подумала. И паспорт нашла, вот.
– Ты ж его не знаешь!
– Мы давно знакомы.
И ничего подобного, не были они знакомы давно, только день один. Почему она так сказала, неизвестно.
Нет, Панкрат был не из жадных. Он после загса пришел, не поскупился скупился, набрал всего. Они посидели. Но в тот момент ему лучше было не возражать. И родители помогли собрать Дине три огромных сумки белья, да кой-чего по мелочи, и отправилась их дочка в тот самый бревенчатый дом на окраине, на последней остановке. Дом был большой и старый, зато забор был новый, и новой была желтая веранда, вокруг обсаженная подсолнухами. А потом, позже, появился в огороде и свежевырытый колодец, чтобы кое-кто не обрывал руки, ходя за водой. Вот ведь!
Когда родилась дочка Маша, сильный мужик Панкрат Черепахин это еле пережил. Дину пришлось везти в город, потому что оказалось много осложнений: ребеночек предлежал ножками, не хотел переворачиваться, вес был страшно большой, хотели даже искусственно прерывать, такой вес, как у двойни… Но никаких хитрых аппаратов тогда не было, чтоб напросвет увидать, что внутри, гадали – может, это гидроцефалия? – и все шло к одному, надежней будет кесарево сечение. Вот так Машка не перевернулась, а огромное, как земля, сердце Панкрата перевернулась не раз в больничном скверике, где он ожидал своей участи. Но, к радости общей, Машка была обычная, без гидроцефалии.
Дина после операции была слабая, не могла сидя кормить, кормила лежа, и сама растомленно засыпала с ребенком у груди.
На веранде с подсолнухами Дина качала коляску, либо положив одну руку на ручку коляски, либо упираясь в нее ногой. Пока Дина жадно пила чай с пряниками из большого смятого самовара, в коляске мирно сопела Машка-Черепашка. На веранде той Машка делала первые шажки, потом учила уроки. И лепестки подсолнухов сыпались прямо на тетрадки. На веранде той растягивали для сушки луковые косы и нитки с сушеными яблоками, а после удачной рыбалки Панкрата вялилась рыба. Круглый год мотылялись на веревках стираные простыни, штаны и кофты. Зимой на веранде стояли пустые ящики и санки, и с одной стороны всегда разметалось место для колотых дров, которые Панкрат складывал для Дины, чтоб она не бегала в сарай через сугробы.
Панкрату страшно повезло – он женился на женщине, которая была ему не по зубам. И в стремлении дотянуться он пытался быть лучше и лучше… Что он только не делал, чтобы приблизиться к недосягаемому – и продовольствие исправно заготовлял, и подарки с получки приносил – хотя какие там особые подарки в раймаге… Кстати, Дина даже и не помнила размеров своей одежды, потому что всю жизнь ей все покупал Панкрат – от лифчиков до сапог. Маша смутно помнила, как отец приходил с холода, весь в инее, и выкладывал из рюкзака большие куски мыла, большие круглые банки с селедкой, консервы, макароны, и самое главное – бело-розовые мятные пряники… Дина шила под пряники и крупу цветастые мешочки, так вот в таком мешочке были всегда пряники…
Дине не повезло – она оказалась замужем за человеком, который ее обеспечивал всем. После чего она окончательно решила, что она сама подарок и очень избаловалась… Ну, отсюда полная апатия и возможность становиться хуже и хуже… Какая разница! Все равно бы он принял ее любую.
Маша помнила, что суп ее учил варить отец, блины делать – отец, с кем дружить, с кем нет – тоже он, чем взрослая женщина отличается от девочки и когда это начинается – отец нашептал, а от матери она переняла только штопанье и чтение. Дина читала запоем круглые сутки, поэтому книги она ценила так же сильно, как и свежий хлеб. Она наскоро крошила в чугун овощи, бросала кусочек мяса и ставила чугун томиться в печь, а затем шла на веранду читать. Если холодно – закутывалась в большой пуховый платок…
«Панкрат, а чего так стелиться-то? – недоумевали друзья на работе, кадровые железнодорожники. – Как чего? – недоумевал Панкрат. – Чтоб дала себя приголубить».
Мужики пораженно замолкали, ведь каждый это понимал по-своему, а Панкрат это понимал однозначно. Но не как постель, не только.
Когда он топил баню, то вел туда сперва толстую свою Дину, мыл ее как маленькую, мочалкой. Голову отдельно, потом окатывал, закутывал в простыни… В этом Панкрат видел свою надобность ей, в этом аккуратном уходе и тихом расчесывании волос. И не то чтоб не умела она – все она умела, не маленькая, но ей тоже хотелось его побаловать – пусть расстарается. И только когда усаживал закутанную жену у кипящего самовара, брал за руку Машуню, чтобы помыть ее отдельно, и тоже мыл осторожно, волосы расчесывал тихо, приговаривал всякие слова, от которых глаза слипались, как будто было у Панкрата две дочки, большая и маленькая…
Маша Черепахина росла в неге и в холе, хотя это может показаться странным для такой скромной семьи. Главное, Маша никогда не слышала скандалов и оскорблений. Если Дина и сердилась за что, так Панкрат быстро умел утешать. В основном соглашался, да и все.
Маша Черепахина не хотела уезжать от веранды с подсолнухами. Она здесь в такой безмятежности находилась, такие книжки читала, такие мысли думала! Но папа ей говорил: «Негоже, Машуня, прирастать к стулу, надо ехать и пурхаться, жизнь большая. Веранда с подсолнухами никуда от тебя не денется». Именно Панкрат разглядел гуманитарные способности дочки и велел идти в колледж культуры: «Ты у нас в клубе будешь на вес золота». Маша пошла в матушку статью, но душа у нее была добрая, панкратовская…
Вот когда Машуня уже после колледжа приехала работать в городскую библиотеку, она при каждой возможности рвалась домой, к веранде в подсолнухах. Каково же ей было узнать, что отец умер, и мать теперь должна будет переезжать к ней! Дело было осенью, когда уже наседали дожди, от подсолнухов остались одни стебли. Наскоро растопив печь, поседевшая и расплывшаяся Дина усаживалась за книжки.
Машуня с тоской оглядела опустевший дом и кучу картошки в углу веранды. И судорожно плача, стала собирать чемоданы…
СТЕЛЛАЖИ
Дома у Тимошиной дочери Лильки стоял стук и грохот. Мебель была вся разворочена. Холодильник в ванной. Через всю прихожую по полу тянулись доски. Лиля захотела стеллаж для посуды. Толик выносил объемные вещи из кухни.
– Стой, я помогу. – Тимоша сбросил куртку. – Что это вы затеяли?
– А я очень даже… рад… – передвигая стол, бросил Толик, – а то одни скандалы. Так хоть работа. Еще раз, ага… и она довольна.
– Какие скандалы?
– Ну, мелкие. Она плачет, а плакать-то нельзя, раз в положении. Приходится угождать.
– Ошшо и так? А отчего плачет?
Толик помолчал. Потом показал отметки на досках и дал ножовку.
– Ты распилишь, я крепления привинчу. Все быстрее… Видишь, Николаич, не зажилось нам.
Потом они возились каждый в своем углу. Тимоша знал, что из Толика слова трудно идут, не торопил. И так трудно. Таки-таки так. Так-так. Бумс. Они укладывали распиленные досочки на крепеж, прибивали. Стеллаж был простой, через две стены, с предусмотренной пустотой для холодильника. Потащили холодильник, потом цветные сувенирные кастрюли. Ту-тудж. Блямс. Закипал чайник.
– Когда мы с ней познакомились, у меня – без сомнений. Мое. Резкая такая, красивая, властная. Я ведь к тете Симе пришел безо всякого, а там она. Я рассказал теть Симе, что съездил, посмотрел, что дом еенный крепкий, упасть не должен, я рассказал, что Евстолья жива еще, помнит даже Симу и ее сестру Капу. Лиля смотрела, потом – провожались полночи… Да ты это все знаешь. Не знаешь, что накануне свадьбы она призналась. Ну, что ребенок-то не мой. У меня с сердцем плохо было, в натуре. Ей тоже было плохо, но по другим, по женским причинам. Звонит из своей больницы, дескать, так и так, извини, не держу. Не хочу, говорит, врать тебе и с такого начинать нельзя. Но я забрал ее из больницы-то сам. Такая женщина! Не без глаз же я. Не без сердца.
Помолчали. Чай уже остывал в чашках. Толикова вельветоноваярубаха была осыпана опилками. Широкое лицо – брови и глаза вниз уголками – было даже безмятежно. Только ноздри белели.
– Сама-то где? – спросил Тимоша вполголоса.
– Да на этих… курсах матерей. Да кварцеваниевсякое. Придет скоро. Мы так-то хорошо с ней, но иногда тошно. Ей много народу всегда звонит, она юристка, так кто только не пристанет. У всех свои муторные проблемы. Я вообще-то не прислушиваюсь, а раз смотрю – плачет в трубу. Кто? Не говорит. Трубку взял и говорю: «Зачем доводите женщину? Нельзя же ей волноваться. – А вы кто, муж? – Да, я муж. А вы? – А я отец ребенка. – Ах, вот как. – Виктор. – А меня Анатолий»… Блин.
– Так я знаю его, – вспомнил Тимоша. – Они в институте учились вместе. Он потом в банк пошел работать, так?
– Хрен знает. Все культурно. Лилька замкнулась, конечно, сказать нечего. А я что, оправдываться должен? Я ее не неволил. Наоборот, простил. Но время от времени этот Виктор звонил ей, и она опять в слезы. Я говорю – дай телефон, я вежливо поговорю. Она ничего, дала. Я ему – тебе ее не жалко? Он – выйди завтра во двор вечером, поговорим. Драться ненавижу. Но куда деваться, пошел. Смотрю – мужик с собакой. Качок такой, вообще бесполезно. Пошли, говорит, покажу кое-что. «А драться?» – «Ты что, больной? Весовую категорию учитывай». Ну, проехали на автобусе, потом прошли. Универсам в центре знаешь, круглосуточный? Показывает кассиршу, та кивает ему. Красивая девчонка из французского журнала. Сама беленькая, платье черное, бирка фирменная, все… «Ну и что?» – «А то, что это невеста. И не женюсь только из-за Лили. Боюсь, расстроится, родит не вовремя». Я просто одурел. Он еще и деликатничает, сволочь. С чего это она расстроится? Кто он ей такой? Что же это получается? Она его сама же бросила, а теперь? Я ж не буду разборки наводить, ей рожать скоро. Пусть родит, потом посмотрим. Жизнь застыла на одной точке, видишь. Чего-то я разболтался…
Толик вздохнул. В самом деле, он никогда так много не говорил.
Тимоша выпил чай и налил снова.
– Так она тебе изменяет? – внутри у него что-то задрожало.
– Ни боже мой. Просто она привыкла к нему, привыкла к разговорам по три часа, и не может. А я ж не мастер говорить. Так-то ради нее я мог бы потерпеть, чтоб он даже домой пришел, допустим. Потерпел бы для еенного здоровья. Но… противно. Она после этих телефонов все равно какая-то чужая, мягкая, тихая, ко мне присядет, говорит – «ты самый лучший». Че-то мне кажется, врет, чтобы успокоить. Не любит она меня, грех решила прикрыть, ну, пускай…
В двери защелкал ключ. Лиля зашла и замерла. Потом на носках сапог прошла на кухню. Вся в дождевых каплях, в кожаном пальто с капюшоном, и в дождь все равно в косметике…
– Как? Уже все сделал? И меня не подождал? Папа, и ты тут? Привет.
– Вот-вот, не подождали ее. И как ты доски не попилила, холодильник не подвигала, а? Кастрюли уж сама переставишь…
– Толя. Это такой класс, такой, это вообще…
– Ругаться сразу будешь или потом?
Лилька подошла склонилась, обняла. Зазвонил телефон. Тимоша взял трубку и услышал: «Мне Лилю, пожалуйста». Голос был очень знакомый! Ну ладно.
– Вы перезвоните, она в ванной, – соврал Тимоша. Не хотелось рушить момент, и тем более, она же слышала, не кинулась к трубке. О чем можно по три часа говорить? Паразит.
Он пошел собираться, а Толик ему:
– Вот, опять… Но я ж тебе про выставку еще не сказал. Ты не обижайся, я при людях в ауте. Но я когда на картины твои гляжу, я всегда волнуюсь очень, это все, как там, в поселке. Так бы и бросил все и уехал… Родина моя во мне ноет. Как зуб больной. А то и в голос заорет – что там мое место. Я не могу это говорить при всех. Лиля не любит, а я уж как-нибудь…
– Толик, я ее так люблю. – Тимоша глотал горлом царапающее жжение. – Но я Лилю знаю от и до. А мне еще жалко, что ты для кого-то живешь. Не для себя. Твоя-то жизнь тоже ведь одна.
– Ничего, Николаич, мы зато будем жить неразлучно… все для нее сделаю. Насчет дачи опять не договорились. Короче, ты езжай, а я попозже.
ВЛАСТЬ НЕОСПОРИМАЯ
На следующую физкультуру Тома не явилась впервые за всю школьную историю. Когда Тимоша захотел, чтобы ею восхищались все, и понес ей свой демонстративный букет, то тем самым спровоцировал семейный скандал. Мать Халцедоновой пришла к директору забирать дочкины документы и зашла на лыжную базу. Она держалась с бедным тренером сухо и гордо. Ее полосатые от пергидроля волосы были четко уложены жесткими волнами. Еще был шарф перекинут через плечо, что означало – я при параде, я иду на вы.
– Придется изолировать от вас дочь, Тимофей Николаевич.
– Здравствуйте, пожалуйста. А что такого я сделал вашей дочери? Вы знаете?
– Да уж не знаю. Но догадываюсь.
– А все-таки?
– Ее обесчестили, опозорили. У нее было чистое, честное имя, а теперь... Теперь все думают.
– А что думает дочь, вас не волнует?
– Что она думает? О чем она может думать, если вы так забили ей голову! Я хотела вернуть вам этот веник, да он завял!.. Слушает кассеты, где вы ей стихи читаете! Это ваша работа? Признавайтесь!
– Если вы про стихи – то да, моя.. Но не стоит бросаться тем, что... Что не ваше. И цветы я не вам принес.
– Две кассеты, два часа бормотания! С ума можно сойти.
– Может, это плохие стихи, но зато они адресные. Вы, наверно, не поймете.
– Какая разница!
– Разница есть, уважаемая... А вот скажите, почему у вашего сына Гоши - правильно я его называю? - частые переломы? С чем это связано?
- Какое ваше дело? - вспыхнула Халцедонова.
- Никакое. Просто девочка ваша, она примерная совершенно ученица, но она помимо школы еще моет полы в садике, да еще с братом Гошей там проблемы. Ведь ее дело учиться, а на нее постоянно взваливают груз не по силам. Как вы думаете? - Тимоша не умел складно говорить, но тут он точно выпил. Весь собрался, весь поджался, весь полетел. - Я понимаю, что больной ребенок ближе, жальче его. Но она тоже человек.
Мать Халцедонова пожала плечами.
- У Гоши хрупкость костей. Я не знаю, почему. Может потому, что отец пьет…
- Где он, кстати, работает, ваш муж?
- Он – врач судебно-медицинской экспертизы… Работа дико тяжелая. А она нормальная здоровая девочка, носит брату уроки, по хозяйству помогает. Никто от нее не требует сверх меры… Не выдумывайте… Да зачем вам? – Она заметно сникла.
– Затем. Есть у нас в городе сильная реабилитация для ослабленных детей, так называемые дети ЧБР…вы вот сходите в детский центр, там скажут как, чего, какие справки. Даже дневной стационар есть. Я тренировал детдомовских детей, они там курс проходили. А насчет красоты…
Он достал, порывшись на антресольке, две работы. Обе – зима, сюжет схожий: сосны, засыпанные снегом, вид снизу. Как если бы вы упали в сугроб, смотрели бы в небо, которое тянет глубокой синью, тянет в себя, как будто падаешь вверх до головокружения. Только слабые клочки газового облачка, да вокруг по краю обзора направленные в центр острия сосновых вершинок, они будут мелькать по бокам, когда полетишь. «Падение в небо» называется. Он видел такое небо, когда ходил на лыжах на пять-десять километров, а вы? Татьяна Николаевна, вы видели?
Она сказала – в детстве - да. На одной картине смутно, смазано, небо не очень синее, на другой – все было ярко, как на фотографии. Он сказал – видите разницу? Первая – эскиз с пленэра, значит, написана на природе, вторая – копия на продажу. Но он, автор, никогда не расстанется с первой, потому что она ему дорога. Мгновение схватил. И еще он спросил, знает ли она, чем отличаются художественные белила от строительных. А когда она покачала отрицательно головой, объяснил: строительные ровно, жидко ложатся, а художественные более связанные, они структуру мазка держат, как, например, вот здесь. Они придают картине такую узорчатость, выпуклость, прихотливость. Одни белила что значат! А вот на этой работе белила строительные, ненастоящие.
Потом долго ходил по своей мастерской, растолковывал, как он читает разные по жанру картины, показывал в сравнении, как падают тени в жизни и на картине, как сразу видно, если пишут работу не вживую, а с фотографии, ведь бывало, и он этим грешил. Как коварно ведет себя цвет, тронутый химией! Как перерождается, точно напитываясь ядом! Азбука, скажете. Но без этой азбуки ничего не понять, все сливается, все одинаково, не дорого. А если вы, скажем, ходили по этой лощине на лыжах, увидели ее с одной стороны, и художник тоже там ходил, но увидел все иначе, с другой стороны, и вам показал, сердце ваше дрогнет. Захочется весь мир увидеть вот так, объемно, выпукло, настанет печаль, что это невозможно, понимаете? Есть недостижимая мечта написать так, чтобы это было красиво всем, а не одному мне.
– Слушайте, вы…Что вы меня учить вздумали! Не морочьте голову! Я пришла поговорить о дочери. А вы развели тут… – Халцедонова забирала повыше, но голос ее предательски дрожал.
– Да, я мечтаю написать портрет вашей дочери, а она все время уходит в садик мыть полы. (Тимофей лукавил, ох лукавил) Еще неизвестно, что важнее, если смотреть на расстоянии ста лет. Но даже если бы она позировала, как положено, пять или десять сеансов, все равно нет гарантии, что будет похоже. Потому что натура все время меняется, автор тоже. Все так неуловимо, эх...
Во время этой длинной «азбучной» тирады мать Халцедоновой, порядком задуренная, все же несмело подошла к картине. В лощину, изрезанную лыжными полосками, точно торт ножиком, указала пальцем с облезшим маникюром. Куда-то пропал ее говорливый напор, и лицо, до этого решительное, гневно сверкающее зелеными Тамаринымиглазами, как-то побледнело и растаяло. Она вспомнила, что у нее на даче тоже осенью было так красиво, что хотелось заснять, но когда засняли – получилось скучно. Отчего это?
Они разговорились как ровесники, перешли на «ты», Тимоша забил крыльями, даже подарил ей «Дачные стожки»... Все как будто пошло ко взаимному примирению. И так до тех пор, пока Тимоша не ощутил: она здесь не из-за дочки. Она как бы из-за дочки. Как бы... Тимоша забыл, да он и никогда не замечал, какая из него шла горячая волна жизни, и посчитал, что все это великая сила искусства. А на самом деле все было не так. Мать Халцедоновой тоже была женщина, но находилась на меньшем расстоянии лет, чем дочка.
И Татьяна Николаевна, мать Халцедоновой, вышла от него растерянная, задумчивая, расстроенная тем, что не смогла себя поставить как надо, размякла, поддалась на агитацию... Вот, даже картину ей какую-то всучили… Зачем ей эта картинка? Это взятка, что ли? Ей даже захотелось самой попозировать... Но ей никто и никогда не предлагал. Конечно, дочка у нее красивая, хоть и не похожа на нее, между прочим... Но дочке рано начинать личную жизнь, мы не в Италии живем, а вот она, такая интересная еще... Как-то ее никто не оценил...
Да и зашагала бедная мать к выходу по коридору, покачивая стожками на веревочке, подаренными этим странным мужиком. К Ворсонофии за документами дочери она так и не зашла… «Дачные стожки» она ликвидировала в садик. В раздевалке старшей группы «Стожки» пробыли почти полгода, а потом уехали в директорский кабинет, где сидела Татьяна, заместитель заведующей. Если бы автор увидал такое, он наверно завопил бы свое «Покули?». А потом родители, спонсоры и другие люди тоже там увидели и говорили Тимоше – душевная, душевная картина. Сделайте копию! Ну, сделайте! Скажете, напрасная жертва? Нет! Картины, они висят там, где их любят! А где их любят больше всего? Ага.
...Ворсонофия зашла к нему через пару дней и сказала, что документы Халцедоновой забраны.
– Я лояльно смотрю на ваше хобби, коллега, – сухо сказал она. – Но здесь вы все границы переходите. Конечно, плохо, когда химичка подняла руку на ученика, хотя он и бандит, и срывал урок, и все такое. Но здесь нам пришьют кое-что похуже. А вообще, коллега, подыщите другое место для мастерской. Сотни художников пишут дома, у вас что, дома нет? С работы я вас не выгоняю, у вас золотые руки, цените
это. А могла бы. Рассадник амура нам никто не простит, слухи пойдут, сами понимаете.
Тимоша молчал, все в нем гудело, как в котельной. Как картины бесплатно, так ей надо, а как стервятники сердце из груди вынимают, так и она здесь. Начальство...
Есть такой момент при растопке печи – отдельные трески и выстрелы пылающего дерева сливаются в общий рев. Тяга начинает качать воздух и все, занялось. Вот так все занялось в нем. И пошел этот треск и рев, который просто так не остановишь. Немой рев, когда горло не участвует, а столб внутреннего жара идет прямо вверх, прямо изнутри, минуя голову...
